Академик Александр Коновалов – о преемственности и новаторстве в профессии и управлении

«ТОГДА ОЧЕНЬ ЖЕСТКО БОРОЛИСЬ С СЕМЕЙСТВЕННОСТЬЮ»

– Ваш отец Николай Коновалов был знаменитым советским неврологом. Почему вы не пошли по его стопам, а решили стать нейрохирургом?

– Вообще‑то вначале меня интересовала именно неврология. Это было естественно: я вырос в окружении ярких людей, неврологов, мой отец и его друзья часто собирались у нас дома, беседовали на научные темы. И конечно, эти разговоры производили на меня большое впечатление. Мой отец был неординарной личностью, с прекрасным, как сейчас бы сказали, «европейским» образованием. Он свободно говорил по‑немецки и по‑древнегречески, знал латынь, в повседневной жизни пользовался восемью языками. И ко всему прочему, у него была фантастическая память – он все запоминал, а еще фиксировал в специальной объемной картотеке, посвященной разным разделам знаний, чтобы быть уверенным, что ничего не пропадет и в нужный момент может быть использовано. Конечно, он был для меня примером. Студентом я ходил на лекции и разборы клинических случаев в Институт неврологии, и это тоже стало прекрасной школой. Я рассчитывал, что стану неврологом. Но тогда очень жестко боролись с семейственностью – родственникам можно было вместе работать на заводе, но не в научно‑исследовательском учреждении.

Поэтому я оказался в Институте нейрохирургии. Здесь тоже была очень хорошая неврологическая школа, и я начинал свою карьеру как невролог. Но общее окружение, участие в операциях, конечно, изменили направление моего интереса. С другой стороны, то, что я получил важные знания о строении мозга, его функциях и основных заболеваниях, оказалось очень ценным. Сейчас, к сожалению, нередко бывает так, что молодых людей, решивших стать нейрохирургами, интересует только хирургия. Они недостаточно хорошо знают, что такое мозг, какие симптомы возникают при его поражении, а такие знания абсолютно необходимы. Один из основоположников нашей специальности невролог Владимир Михайлович Бехтерев считал, что неврологи сами должны взять в руки скальпель и оперировать больных, потому что лишь они имеют необходимое представление об устройстве мозга и о том, что именно они оперируют. Это очень важно.

– Ваши коллеги говорят, что советские нейрохирурги всегда, даже во времена «железного занавеса», активно общались с зарубежными коллегами, ездили на международные конференции. Как тогда удавалось налаживать связи с мировым отраслевым сообществом?

– Не всегда так было. Я долго живу на этом свете, прекрасно помню войну, как она начиналась, помню и послевоенный период. Это было замкнутое государство, замкнутая страна, почти никто никуда не ездил. Когда мы в первый раз отправились за рубеж на научную конференцию, это стало огромным событием.

– А когда это было?

– Первые поездки были в конце 50‑х – начале 60‑х годов. Мне, конечно, в какой‑то степени повезло: после того как я пришел в ординатуру, в институте появилась возможность отправлять студентов на учебу в зарубежные клиники. Можно было подготовить научную программу и убедить определенные инстанции в необходимости такой стажировки. И меня, например, на три месяца отправили в Англию. Кроме того, мы стали участвовать в международных конференциях. Впечатления об этих поездках, конечно, были очень значимыми и яркими, хотя без специальной подготовки, хорошего знания языка нам там приходилось нелегко. Самое главное, что давали поездки, – новый взгляд на ту работу, которую мы проводили в наших клиниках, ведь у зарубежных коллег были другие знания, другие концепции.

– В чем состояло принципиальное отличие европейской нейрохирургии от советской?

– Нужно отдать должное – Институт нейрохирургии всегда был тем центром, где концентрировались больные с наиболее опасными заболеваниями мозга, проводилось большое количество сложных операций. К сожалению, у нас всегда были трудности с приобретением необходимой аппаратуры и применением новейших технологий. Очень многое изменилось за годы моей работы. Нейрохирургия, ее технические возможности необычайно изменились, но я помню мое первое знакомство с нейрохирургией, когда еще студентом попал в операционную: стоял в душном, затемненном помещении на специальной подставке и смотрел сверху, что происходит. Я видел спину хирурга, который освещал операционную рану укрепленной на его голове шахтерской лампочкой. Разглядеть, что происходило в глубине раны, я не мог. В операционной стоял отвратительный запах горелой плоти, вызванный коагуляцией ткани для остановки кровотечения. Я едва не потерял сознание. К счастью, это не отпугнуло меня и не убило моего интереса к нейрохирургии.

– Вас называют пионером использования микроскопа в отечественной нейрохирургии. Где вы научились этой методике?

– В 60–70‑х годах появились первые сообщения об использовании при операциях на мозге хирургических микроскопов. В то время мы стали осваивать операции на сосудах мозга – операции сложные, рискованные, которые проводить без специальной увеличительной техники было невозможно. К тому времени уже появились хорошие отечественные лупы, которые позволяли увеличивать изображение, давали хорошее освещение. Но при операциях на сосудах мозга этого было недостаточно. Нам удалось приобрести прекрасный микроскоп, который должен был подвешиваться к потолку операционной. Возникла проблема, поскольку операционные размещались в помещении бывшей церкви с очень высокими потолками. На помощь пришли наши замечательные инженеры, занимавшиеся полетами в космос. Они соорудили специальное приспособление, напоминавшее ракету, которое фиксировалось к потолку и обеспечивало необходимую мобильность микроскопа. С тех пор нам неоднократно приходилось обращаться за помощью к различным организациям и их руководителям, чтобы обеспечить лечение больных необходимыми приборами и оборудованием, и почти всегда находили понимание и необходимую поддержку.

«В МОЕ ВРЕМЯ УПРАВЛЯТЬ ИНСТИТУТОМ БЫЛО ПРОЩЕ»

– Вас назначили директором Института нейрохирургии им. академика Н.Н. Бурденко довольно рано – вам было всего 42 года. При каких обстоятельствах это произошло?

– Это долгая история. Когда я заканчивал аспирантуру, в Институт нейрохирургии пришел новый директор – Александр Иванович Арутюнов, очень яркая личность, виртуозный хирург. Но ему было невероятно сложно, потому что он приехал в Москву из киевского НИИ нейрохирургии. А здесь уже были свои традиции, свой коллектив маститых специалистов, где ему нужно было организовать все заново. Поэтому Александр Иванович сделал то, что, наверное, сделал бы на его месте любой другой руководитель, – сразу стал ориентироваться на молодых сотрудников. И мне повезло, потому что пришлось принимать самое активное участие в реорганизации работы института. Будучи еще кандидатом наук, я стал заместителем директора. Это была напряженная, но очень нужная школа. Мне пришлось вникнуть во все системные проблемы нейрохирургии и серьезно разбираться в них. Я благодарен Александру Ивановичу за его выбор и поддержку, которые определили мою дальнейшую судьбу. В 1975 году Александр Иванович, болевший много лет, скончался, а я автоматически стал директором и возглавлял институт без малого 40 лет. Это был очень непростой период экономических реорганизаций в стране. К счастью, даже в эти смутные времена нам удавалось находить людей, которые понимали, что медицину нужно развивать, и помогали нам.

– В конце 90‑х, как раз после дефолта и во время экономического кризиса, Институт нейрохирургии переехал в новый 13‑этажный корпус. Как удалось найти инвестиции на строительство и оборудование?

– Строительство этого здания было длительной и кошмарной историей. Институту этот корпус был жизненно необходим. Первое помещение, которое получил институт в 30‑е годы, на 300 коек, располагалось в пансионе для детей обедневших дворян и было абсолютно не приспособлено под задачи медицинского учреждения. Во время войны в здании, где обучались и проживали всего 100 мальчиков, разместили госпиталь для тысячи раненых с поражением нервной системы. К зданию были проведены специальные трамвайные пути от Белорусского вокзала, и больных с повреждением головы, спинальными травмами прямо от госпитальных поездов привозили в институт для операции. Потом война закончилась, а институт остался здесь. Но опять же, разместить на имеющихся площадях большой коллектив, все необходимые лаборатории было сверхсложной задачей, которая, конечно, решалась, но очень долго и трудно. Принципиальным выходом могло стать только строительство нового хирургического корпуса. Нам удалось при поддержке Академии медицинских наук и правительства найти возможность финансирования строительства, заключить договор с зарубежными компаниями, которые имели опыт создания таких комплексов, получить необходимые кредиты. За поддержкой постоянно приходилось обращаться к людям, облеченным властью, к таким, в частности, как Михаил Горбачев, а до него Юрий Андропов, и многим другим. К счастью, почти всегда удавалось получить понимание и поддержку. Результат – новое здание со сложнейшим оборудованием, необходимым для успешного развития нейрохирургии.

– Говорят, достроить и оснастить новый корпус помогла и ваша дружба с мэром Москвы Юрием Лужковым.

– Помощь от Лужкова действительно была, и немалая, но когда мы уже построили здание. Правда, здесь не обошлось без сложностей, ведь он руководил городом, а мы – федеральное учреждение. И при всей могущественности Юрия Михайловича, благоволении к институту, он не всегда мог решить наши проблемы. Иногда он давал распоряжения, но их тяжело было выполнить, потому что финансировать их могла только городская казна, к которой мы отношения не имели. Но, тем не менее, мы бесконечно благодарны Юрию Михайловичу за помощь и эмоциональную поддержку, за то, что он действительно был с нами, разделяя наши проблемы и тяготы.

– Институт нейрохирургии – не только громадное хозяйство, но и многочисленный коллектив. Как получалось им управлять?

– Основной принцип – никакой назидательности. Я лишь своим примером, умением оперировать и лечить подсказывал коллегам, каким путем нужно идти. Мне кажется, это действительно самая эффективная стратегия, и она сработала. Сейчас я вижу, что мои ученики делают многое на порядок лучше того, что делал я, они ищут новые решения. А командовать ни в коем случае нельзя – это бессмысленно. Если человек не хочет работать, его не заставишь. За 40 лет моего управления институтом, а это действительно большой период, у нас сложился очень сплоченный коллектив увлеченных людей, причем это не только сотрудники института, но и обучающиеся у нас стажеры и студенты. Я смотрю, с каким вниманием, не шелохнувшись, они слушают лекции о современной нейрохирургии, ее возможностях и проблемах. Мне кажется, в мое время управлять институтом было проще. Сейчас мое место на посту директора занял Александр Александрович Потапов, и он решает совершенно другие задачи, с которыми, я считаю, он прекрасно справляется. Это и взаимодействие с Минздравом, и добывание необходимых средств, и привлечение грантов, которые сейчас являются важным источником дополнительного финансирования. Это бесконечная бюрократическая работа, очень непростая, требующая напряжения и внимания.

– Разве передача института Минздраву не была вашей инициативой?

– Надо понимать, что и как тогда случилось. Раньше была Академия медицинских наук – мощная организация, к которой мы относились. Она была создана в 1946 году. Николай Нилович Бурденко был одним из организаторов академии, а Институт нейрохирургии – одним из первых учреждений, вошедших в ее состав. А потом произошло объединение академий, было создано ФАНО. Я не могу сказать ничего плохого об этой организации, но ее задачи – обеспечение подведомственных учреждений необходимой аппаратурой и создание условий для научной работы – далеки от медицинских проблем, которые в первую очередь должен решать институт. Поэтому нам показалось логичным, что мы должны принадлежать Минздраву. Правда, этот переход породил новые проблемы, связанные с бесконечной отчетностью и сложностями в получении необходимого финансирования на лечение больных и проведение научных исследований. Административные задачи в РАМН решались легче.

– Почему в 2014 году вы решили оставить директорский пост?

– Во‑первых, появился закон – после 65 лет руководитель учреждения должен уходить с поста директора. А мне в то время было уже 80. Во‑вторых, я сам решил, что бесконечно мое руководство продолжаться не может, появились новые условия, новые задачи. Александр Александрович Потапов долгие годы был моим заместителем, отлично разбирался во всех нюансах жизни института. И я считаю, что он сегодня на своем месте и прекрасно знает, что делать.

– Вы консультируете Александра Александровича по каким‑то управленческим вопросам?

– Нет‑нет. Я убежден, что директор должен сам решать, как ему действовать и на кого ориентироваться. Если он посчитает нужным, то спросит у меня, но я сам никогда не буду что‑то подсказывать. Директор должен быть абсолютно самостоятелен в своих поступках.

«СЫН ВСЕГДА СТАРАЛСЯ БЫТЬ НЕЗАВИСИМЫМ»

– На ваш взгляд, российская нейрохирургия по технологиям и применяемым методам лечения не уступает мировому уровню?

– Вопрос, о какой нейрохирургии мы говорим. Если говорить о нейрохирургии в периферических учреждениях, то в них пока еще нет соответствующих условий для ее развития. Это одна сторона. Если говорить об Институте нейрохирургии и других федеральных центрах, то уровень нейрохирургии в них – на должном международном уровне. Институт нейрохирургии всегда был в привилегированном положении. По сравнению со многими зарубежными центрами у нас всегда было преимущество – мы могли в одном центре концентрировать пациентов со сложной патологией, в том числе с редкими заболеваниями, в то время как в США или Европе такие пациенты «распыляются» по разным клиникам, и, соответственно, у них нет такого опыта. И сейчас я вижу по реакции людей, которые приезжают к нам из разных стран мира на конференции, какое впечатление на них производят обилие представляемого нами материала, наши методы решения нейрохирургических задач. Думаю, что мы находимся на уровне ведущих мировых учреждений.

– Ваш сын Николай Коновалов пошел по вашим стопам. Вы повлияли на его выбор нейрохирургической специализации?

– Так получилось, что он тоже заинтересовался нейрохирургией, но ему было очень сложно, потому что все время нужно было сторониться меня, искать параллельный путь, не повторять мои шаги. Но нейрохирургия – настолько большая медицинская область, что у него была возможность идти своим путем. Церебральная и спинальная нейрохирургия – это принципиально разные разделы одной специальности. Есть очень простая статистика: 75% обращений в поликлинику связано с болями в позвоночнике, пояснице, ногах. А это, в свою очередь, связано с патологиями спинного мозга. Спинальная хирургия – тема исключительной важности, которая, к сожалению, долгое время была в загоне: считалось, что эта хирургия более примитивная, чем церебральная. Что совершенно не так. Сейчас этот раздел нейрохирургии быстро и успешно развивается. Поэтому Николай Александрович, начав заниматься спинальной хирургией, шел не за мной, а параллельно со мной. Он всегда старался быть независимым, и мое присутствие не сказалось на его профессиональной деятельности. Так же, как и я в свое время должен был уйти в сторону от своего отца, он тоже должен был дистанцироваться. Но ему гораздо сложнее, потому что в стенах одного со мной учреждения ему было труднее найти свою собственную дорогу.

– Что вы считаете своей самой большой неудачей, а что – главным достижением в профессии?

– У меня не получилось очень многое. Накоплен огромный опыт, тысячи уникальных операций – хотелось бы все это обобщить и написать ряд монографий, что в свое время так и не удалось сделать. А сейчас на это уже не хватает энергии. Вот это я и считаю своим самым большим упущением. Что касается достижений, то я начинал свою хирургию, наверное, с самого интересного раздела – сосудистой хирургии и лечения аневризм. Тогда это была действительно драматическая хирургия – очень сложная, рискованная. Эта школа оказалась важной. Когда знаешь, как обращаться с сосудами, все остальное уже намного проще. Потом я стал заниматься лечением опухолей наиболее трудной и опасной локализации. Когда я только пришел в институт, опухоли, располагавшиеся в третьем желудочке мозга, считались неоперабельными. Случилось так, что у одной из моих знакомых – молодой красивой женщины – обнаружили такую опухоль. Она вскоре погибла – нейрохирургия была бессильна. Это в определенной степени стало причиной моего многолетнего интереса к этой проблеме. В результате в институте был накоплен самый большой в мире опыт лечения опухолей третьего желудочка и других срединных структур мозга.